Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
Сегодня утром я была с детьми на реке. Издалека видно, как от воды поднимается пар, точно от скотины, распарившейся от жары. Только жаждущие воды ивы, склонившись над рекой, хранят прохладу.
Вдоль всей реки, сколько видит глаз, на том и другом берегу, изо всех деревень дети стайками приходят купаться. Звонкие голоса, смех и плеск воды кружат голову. Слышится нервное ржание коня, который входит в воду. Горький запах ивы наполняет воздух.
Когда мы возвращаемся домой, жара еще усиливается. Утомленные зноем, мы все молчим. Слышны лишь шаги босых ног по дорожной пыли. Во дворах домов дым топящихся для приготовления еды печей тут же рассеивается, так что не возникает даже иллюзии облака. Старухи прядут, сидя на пороге в тени навеса. Маленькие дети, оставленные на их попечение, спят. Те, что постарше, валяются в бархатной дорожной пыли, и усталые собаки не лают на них.
Мария поджидала меня у ворот в тени пыльных акаций. Ион спал. Думитру еще не вернулся из Команы. Стояла полная тишина. Собаки, свиньи — вся живность — дремали, укрывшись в тени. Лишь изредка раздавалось кудахтанье курицы, которая только что снесла яйцо.
Деревня казалась вымершей до вечера, когда на заходе солнца с пастбища возвращалось стадо и люди шли с поля. От усталости и жары они шли медленно, неся траву для свиней, ритмически покачиваясь на каждом шагу. Так ходят люди, привыкшие таскать тяжести на спине.
Было уже совсем поздно, когда вернулся Думитру. Он действительно принес из города кое-какие покупки, но это не мешало ему наведаться к Войке. Только бы он не избил ее! На его лице не отражались никакие чувства, а в движениях было что-то неестественное.
— Думитру, ты был у Войки.
Застигнутый врасплох, он глупо рассмеялся, попытался возразить, но вместо этого только неловко развел руками и что-то бессмысленно пробормотал.
— Ты ее избил? Скажи!
Он пришел в себя. Не сразу ответил:
— А кто сказал, что я там был?
— Ах, вот оно что! Мы теперь играем друг с другом в прятки?.. Смотри, дело кончится тем, что Войка вообще не вернется домой.
— Ну и пусть!.. Это плата по другому счету. Она знает. Видите, какое большое поле? Хлеба созрели. А она что делает? Сидит сложа руки!.. Что же мне-то делать? Пусть уходит, но не в разгар жатвы!.. Я с ней рассчитался. Вернется — хорошо, нет… тоже хорошо.
— Как хорошо?
— Так. Хорошо.
Думитру совсем переменился. Что с ним случилось и о чем он думал? Я наблюдала за ним и пыталась его понять, узнать о Войкиной судьбе и, может быть, ей помочь. Если бы он помирился с Войкой, он бы мне сказал…
Теперь я понимала, насколько сильна моя привязанность к этим людям. Ведь из-за непрерывных ссор, которые происходили вокруг меня и не давали желанного отдыха, мне много раз хотелось уехать, но угрызения совести, которые вначале я принимала за любопытство, удерживали на месте. Я знала, что не покину их, пока все не войдет в свою колею, как не можешь покинуть больного, за которым начал ухаживать, пока не увидишь, что он на пути к выздоровлению. Я не могла подробно расспросить Думитру, что произошло, не могла ничего ему посоветовать, потому что ни за что на свете не хотела бы, чтобы он заподозрил, что я вмешиваюсь в их жизнь. Это означало бы, что я — его тайный враг, и он стал бы скрывать от меня даже самые незначительные поступки с хитростью простого человека, который многое выстрадал и у которого немного средств для самозащиты.
Думитру, улыбаясь, молча стоял передо мной, словно говоря: «Ну! Что ты надумала?»
Когда я сказала ему: «Хорошо, Думитру, поступай как хочешь!», он счел, что уже многое сказал, и, довольный собой, занялся делами.
XIII
Сегодня, несмотря на отсутствие Войки, — пришла ее очередь топить печь для выпечки хлеба, — соседки попросили у Думитру разрешения затопить печь в его дворе.
Вечер. Огонь высвечивает уголок в темноте, окутавшей двор. Женщины сидят вокруг, сторожа хлеб, который сидит в печи. Огонь освещает их. Дети шумно играют, собаки бродят вокруг да около. Далеко разносится запах горячего хлеба. Ветер легонько колышет пламя; бабы ведут беседу.
— Посмотри-ка, бедняга Стояна! Опять лампу зажгла! Всю ночь не спит от боли.
— Какая Стояна? Жена Иордаке? — спросила я. — Что с ней?
— Да стирать вздумала, а сама только что родила. И молока у нее нет, нечем кормить ребенка.
Одна из женщин взялась проводить меня к ней. Она думала, что я сумею ее вылечить.
Стояна встретила меня с радостью и, приподнявшись на локтях с тряпья, на котором лежала, попросила:
— Дайте мне, барышня, чего-нибудь. Вот хоть порошков, что от ломоты в костях, и воды, что раны закрывает, дайте, а то уж так болит, так болит! Вы ведь другим-то давали!
Она лежала так уже несколько месяцев, не зная, что могут быть и другие средства, кроме слез и жалоб.
Во время родов она обошлась без повитухи, ей помогала одна сведущая женщина, которая теперь не знала, как ей помочь.
— Надо бы доктора позвать. Жаль мне тебя. Да и дети твои без присмотра. Я-то сама не смогу тебе помочь.
— Деньги тратить?
— Да. Ты больна и не можешь работать, это еще дороже.
Мои доводы показались ей убедительными. Она позвала мужа, который оставался во дворе, не желая вмешиваться в бабьи дела.
Он вошел, тяжело ступая, теребя шапку в руках. Слушая меня, кивал головой с таким видом, словно жизнь ему надоела. Жена смотрела на него просящими глазами, в которых светилась надежда. Наконец, едва открывая рот, он сказал, чтобы что-нибудь сказать:
— Посмотрим.
Когда я уходила, Стояна шепнула мне:
— Приходите еще, сделайте милость!
Не глядя на жену, муж вышел следом за мной. Он был вконец раздосадован, ему казалось, он и так слишком много делает для нее тем, что держит ее в доме, больную и ненужную. У ворот он сказал:
— Лучше бы вы ей порошков дали.
— Ты мужчина, тебе легче, чем ей, женщине, понять, что нужно делать и как поставить ее на ноги, чтобы она могла работать. Как ты думаешь?
Он казался польщенным. Мы договорились, что он поедет в город и привезет земского врача. Когда? Там видно будет.
Прошло еще два дня. Однажды ночью у Стояны сделались такие страшные боли, что своими воплями она перепугала всех соседей. На рассвете ее муж запряг лошадь
